[Franken]

Игорь, тебе еще расти и расти в своем творчестве. Так как читал в бумажном варианте, то ссылку не дам. Кому захочется - ищите сами.

Захар Прилепин. "Сельская пастораль".
У меня есть домик в деревне, а в домике свет горит, и кипит кипяток в электрическом чайнике.
В былые времена, эдак четверть века назад, деревенька худо-бедно жила благодаря торфяным разработкам, ведшимся неподалеку.
Потом разработки закрыли, хотя торф остался. Рабочие, за неимением работы, из деревни поразъехались, частично разобранная узкоколейка, соединявшая деревню с ближайшим городком, стремительно заросла травой и кустарником, а спустя какое-то время, не поверите, деревня незаметно исчезла с географических карт.
Никакого злого умысла в том я не нахожу — наверное, кто-то однажды забыл нарисовать на карте области кружочек и приписать к нему самым мелким шрифтом название населенного пункта.
С тех пор, когда приглашенные ко мне в гости друзья, развернув хрустящую карту, спрашивают недоуменно: «А где твоя деревня?» — я им отвечу голосом сказочника и ведуна: «А деревни той нахождение неизвестно, и знают путь к ней лишь волк лесной да мой конь стальной». Машина моя, то есть.
В деревне даже после ее исчезновения из легального географического пространства еще жили люди — хотя с каждым годом их оставалось все меньше. Дешевая и непоправимо паленая водка играла свою злую роль: продолжительность жизни среднестатистического мужика в наших местах стала как в Руанде.
Оставшиеся сельские пенсионеры оказались вовсе без присмотра — если и есть у них дети, то навестить родителей они могут лишь летом: в остальные времена года попасть к нам возможно лишь на тракторе. Ну, на хорошем внедорожнике тоже можно, хотя не факт.
В общем, никто уже не удивляется, увидев на местном, работающем три раза в неделю сельмаге объявление: «Ушла из дома и не вернулась бабушка 84 лет. Нашедшим гарантируется вознаграждение 3 тысячи рублей».
Зато, благодаря волшебным и благоуханным местам, где деревенька наша располагается, здесь понемногу завелись несколько дачников. Один домик поднялся, другой, третий - вот уже и целая улочка, ровно на параде, выстроилась.
Мы тоже решили свой, доставшийся нам по наследству, крохотный домик на куриных ножках, обустроить — и немножко расширили его — вниз, вверх и в обе стороны.
Потом вдруг вспомнили, что давно не оплачивали электричество в своем доме, тем более, что в связи со строительством расход электричества увеличился — и отправились в районный центр искать кому бы отдать немного наших денег.
Недельку нас помытарили из одной конторы в другую. Наконец, мы нашли одного бодрого и чуть-чуть, но в меру, для порядка раздраженного мужика, который вроде бы как должен был заниматься нашей, за пределами географии, деревней.
В течение полутора часов он неустанно звонил в смежные организации:
— Не ваш участок? Как, а чей? Мой? С каких пор? Не может быть! Вы не решаете этот вопрос? А кто решает? Номер давайте... Нет номера?
— Але, Иваныч? Тут путаница полная с этими... как их... Ну, да. Вот люди приехали оттуда, хотят расплатиться за электроэнергию... К кому их направить? Нет, там говорят, что не их участок...
Мужик клал трубку и некоторое время смотрел на нас задумчиво. Взгляд по типу: что ж мне с вами сделать, болезные мои, как бы мне помочь вам?
«А чего нам помогать? — молча отвечал я, моргая. — В кои-то веки граждане сами пришли с повинной, а у них подати не принимают».
— Девушка, - набирал очередной телефон наш мужик, - это электрофинбамстрой-
надзор Советского района? Как с вашим старшим связаться... В отпуске? От, чертова канитель!
— Але, Иваныч... ты нашел телефон? Ой, спасибо тебе, Иваныч!
Мужик снова кого-то набирал, снова взывал, ругался и просил, снова бросал трубку, в двадцатый раз закуривал и пояснял нам:
— Сначала вы висели на соседнем районе, потом вроде бы перешли под наше крыло. Но у нас тут случилась реорганизация, и территорию поделили на участки...
Мужик затягивался так глубоко, что дым не возвращался из его легких, и подолгу смотрел на карту, как раз в то место, где когда-то была наша деревня.
Короче, он дал нам какую-то бумагу, отправил в соседний город с этой бумагой за другой бумагой, а оттуда нас переправили еще куда-то за окончательным документом, согласно которому мы обретали гражданское право платить за свет в окне и кипяток в электрическом чайнике.
Не знаем, мы ли всколыхнули интерес к нашему богом забытому месту или не мы, но через пару месяцев к нам нагрянула комиссия. Двое молодых мужчин во главе комиссии, брюнет и блондин. На черных сияющих джипах. Красивые, как два президента. Сделали два круга по деревне и выяснили, что у нас тут все незаконно, за свет никто не платит, и в каждом доме электрические провода надо немедленно обрезать. Одни радиоточки оставить. Чтоб люди знали, что в стране творится. А то из деревни не разглядишь остроты текущего момента.
Люди повозмушались в каждом отдельном дворе, а потом собрались на сход. Случилось это впервые за последнюю четверть века — в предыдущий раз местные работяги, понимавшие, что наступает гибель их цивилизации, неделю не давали разбирать узкоколейку. Узкоколейку, как мы помним, все-таки разобрали.
В этот раз стало понятно, что новая напасть страшнее и перестройки, и продразверстки, и даже поляка, в очередной раз заблудившегося на пути к Москве.
Погружение во тьму — вот что сулил оставшимся в живых день новый.
В процессе шумного обсуждения сложившейся ситуации выяснилось, что за свет селяне все те двадцать пять лет, пока не видели никакого начальства в глаза, платили. Пусть не все платили, но сознательное большинство, воспитанное еще при прежней власти, старалось платить. От этого сознательного большинства как раз осталось человека четыре, не считая ушедших в лес за грибами прошлой осенью и не вернувшихся до мая.
— Вон и бабка Валентина Христофоровна подтвердит, что платили! — сипло кричали селяне, кивая в сторону завалившейся на один бок избы, где проживала самая ответственная и занимавшая в свое время серьезную сельскую административную должность гражданка почтенных лет. Родилась она, судя по всему, в самый разгар прошлой Гражданской войны, когда в местных лесах прятались от красных комиссаров всевозможные «зеленые».
— Да, к Христофоровне идите! — велел подъехавшей комиссии один из последних деревенских могикан; да и выглядел он так, как я в детстве представлял себе этих самых могикан: голый, босой, лишь повязка неведомой ткани на бедрах, взгляд гордый, даже величественный, кожа коричневая, задубелая, по всему лицу глубокие и пыльные шрамы, нос орлиный. Запах тоже такой... могиканский. Настойками какими-то древними веяло от него и ярыми травами. Даже красивые главы комиссий старались держаться подальше, чтоб малейший ветерок из уст могиканина в их сторону не дул.
Комиссия пошла к Христофоровне.
Подробное содержание разговора с ней осталось нам неизвестным, однако суть сложившейся коллизии вскрылась стремительно.
В течение чуть ли не полувека Валентна Христофоровна собирала деньги за свет с жителей деревни. И первую половину указанного срока переводила деньги в нужную организацию.
Потом то ли организация эта исчезла, то ли Валентина Христофоровна на примере самых деятельных и предприимчивых граждан страны решила изменить свою жизнь — но сложилось так, как сложилось.
Кто еще мог — нес свои десятки к ней, кто не мог — не нес, Валентина Христофоровна ни с кого ничего не требовала ни разу, да и собирала взносы чуть ли не по советским " раскладкам: сущие копейки.
Втайне допускаем, что, не отказываясь брать с селян деньги, она просто обеспечивала своим соседям душевное равновесие: чтоб они не попусту беспокоились о всяких коммунальных пустяках. Ну, может, иногда вознаграждала себя шоколадкой за труды праведные, что ж с того.
К тому же ведь, и в райцентре про целую деревню забыли накрепко — даже «Скорую» со временем перестали присылать: «Все равно не успеем!» - говорили поначалу в телефоне. А потом вообще стали Огрызаться: «Нет такой деревни — куда мы поедем-то?!»
Единственная организация в стране, которая не забывала о селянах, — главная государственная партия, с бурым медведем на стяге. Каждые выборы партийцы привозили урны с бюллетенями, получали свои 95,5% кровью отработанных голосов - и отбывали. Видимо, своим медвежьим чутьем они всегда могут разнюхать, где еще пахнет живым человеком.
А бабушка собирала деньги, когда ей было семьдесят лет, и, поди, думала: да ладно, пока хватится городское начальство, я, может, и помру.
Собирала, когда ей было семьдесят пять — но никто не вспоминал про деревню.
Когда восемьдесят исполнилось, тоже собирала - и все равно никакой начальник не являлся проверить крутившее свое счетчики.
Так и девяносто годков подошло незаметно.
Наконец, приехали служивые - но, разузнав все, даже ругаться не стали. Один махнул в сердцах левой рукой, другой правой и раздали всем собравшимся на сходку квитки, где обозначалось куда идти, чтоб оформить себе свет в окне.
И кипяток в электрическом чайнике, правильно подсказываете.
Про бабушку еще добавить пару слов?
А чего говорить — на нее и не обиделся никто, люди у нас живут добрые, веселые и с юморком. Посмеялись и забыли.
Мы все забыли напрочь.
Ничего не помним, как и не было ничего.
Может, и не было никакой деревни здесь никогда.
Вот приедет следующая комиссия черед двадцать пять лет и все выяснит.