 | | «События приходят и уходят, а будни остаются, испытывая человека до самой смерти»,- сказал когда-то Чехов. И когда его Дядя Ваня неудачно стреляет в человека, по сути, погубившего его молодость, его жизнь, это событие вовсе не рассматривается драматургом как событие. Но в этом и есть «внесобытийная» драма для Чехова. «Выстрел – не драма, а случай… драма будет после».
|
После. Когда потянется череда постных, скучных, похожих друг на друга дней, заполненных однообразной работой, подсчетами чужих доходов, запасов гречки и масла, решением чужих мелких проблем. Когда начнется испытание буднями. И…ожидание. Светлого, необычайного, радостного…
И вот тут-то почти во всех чеховских пьесах звучит громче этот извечный авторский «мотив терпеливого ожидания». Ожидания самоотверженной стойкости и будущего милосердия. «Мы отдохнем, мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах. Мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…»,- говорит в финале пьесы Соня. И зрители, осененные этим мотивом, медленно расходятся по домам. Думать. Ведь финал-то у пьесы открытый. На то и рассчитано.
Собственно, на старшее и очень старшее поколение (а также людей, профессионально занимающихся литературой) пьеса именно такое действие и оказывает. Люди, воспитанные на драматургии Островского, Чехова, Лескова, с благоговением принимают подобные (классические) премьеры в театрах и искренне удивляются тому, почему же среднее и молодое поколение индифферентно к классике?! Нет, не равнодушно (я так не сказала), а именно индифферентно, когда: есть она – хорошо, нет – не конец света, обойдемся современным телевидением с его детективами и блокбастерами, шоу и экранизированными бестселлерами западного образца. Есть ведь и на ТВ великолепные, серьезные вещи. В том числе и современные классические постановки.
Посему, удивляет даже не смелость режиссеров местных маленьких самодеятельных театров, безоглядно замахивающихся на пройденную и изученную вдоль и поперек классику – любой другой сценарий (зажигательный, авантюрный) куда легче было бы воплощать на сцене, да и отдача предсказуема; удивляет другое: с каким трепетом они несут нам эту классику и с какой верой в понимание, сопереживание и даже, пожалуй, с надеждой на духовное породнение.
На сценах СКДЦ «Современник» был представлен за короткий период второй по счету Чеховский спектакль. Сначала - водевиль «Сон в руку» (НДМТ, режиссер С.Рудой), и вот - «Дядя Ваня» (Театральное содружество «Город Л», режиссер И.Власова). Оба спектакля прошли при полном аншлаге – еще бы, это действительно большой праздник для лесничан. Театр – звучит гордо, не правда ли? О последнем хотелось бы порассуждать.
«Дядя Ваня». Профессорская чета Серебряковых приезжает в старое, запущенное имение, где привычно живут и трудятся Иван Петрович Войницкий (дядя Ваня) и его племянница Соня. С ними вместе проживает мать отставного профессора и Ивана – Мария Васильевна, обедневший помещик Илья Ильич Телегин да няня Марина. Часто захаживает в гости врач и приятель Ивана – Михаил Львович Астров.
Мерное течение серых будней обитателей имения и их гостей перемежается прогулками по окрестностям, разговорами о смысле жизни, заботами о покосе и сборе овощей, а воспоминания о прошлом сдабриваются порой вечерним треньканьем на гитаре да рюмкой водки перед сном.
Но вот в одну из душных грозовых ночей, когда сама природа, казалось бы, приготовилась к бунту, потихоньку начинает нагнетаться конфликт широкого эпического наполнения. И виной ему – «прозрение» дяди Вани, а еще - отставной профессор, с его чванством и ленью, равнодушием, эгоизмом и спесью. По ходу пьесы выясняется, что сей муж благополучно существовал в столице на средства, которые ему зарабатывали младший брат и племянница – бессребреники, не взявшие себе никогда лишней копейки и ни разу не возмутившиеся сложившейся несправедливостью.
Пристальнее приглядевшись к старшему брату, его поведению, его отношениям с женой Еленой, Иван Войницкий вдруг понимает, как «глупо проворонил свою жизнь», брошенную под ноги дутому кумиру, ученому сухарю, жалкому подагрику, которого 25 лет почитал за гения, ради которого безропотно работал вместе с Соней, выжимая последние соки из имения. И он низвергает культ с пьедестала: « Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел. Если бы я жил иначе, из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…». «Ты погубил мою жизнь! Я не жил! Не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни. Ты – мой злейший враг!»
Ясно. Дядя Ваня, герой наступившего безверия, мучительно переживает кризис старых ценностей. А бунт его (как гласили университетские учебники) обозначает болезненный процесс ломки старых авторитетов в русской действительности той поры, когда кончалась большая историческая эпоха и подвергались переоценке догматы, еще недавно приводившие в движение людей.
И надо сказать, бунт этот на сцене городского театра вовсе не выглядел бурей в стакане. Этому способствовала великолепная игра Ильи Иванова в роли дяди Вани. Образ развивался по спирали мягкой динамики, ему хотелось верить и верилось, он даже в визгливой истерике был по-своему величественен и доходчив, вызывал не жалось, а уважение и понимание.
Этому способствовала тонкая, четкая рука режиссера-постановщика Ирины Власовой (взять хотя бы характерное положение Ивана Петровича – хоть сидя за столом, хоть стоя, он почти всегда с опущенной головой, уныло поникшими плечами – застывший образ безысходности и несправедливости). Но это – до бунта. Я перечитала пьесу. Антон Павлович расписывает все мизансцены, до мелочей. Но их, эти мизансцены, еще нужно сыграть. Сыграть в нужном ритме, с нужными акцентами и пластикой. Актеры, играющие людей девятнадцатого-начала двадцатого века, должны уметь носить пенсне и кринолины, держать спину и интеллигентно садиться на стул, красиво держать чайную чашку, изящно стоять под зонтиком и не спеша есть яблоко и сыр. Взять элегантно рюмку с подноса – уже искусство. Да-с, господа, мы и на это ходим смотреть в театры. Коль взялись за классику и прошлый век, извольте, не лукавьте.
Не лукавили. Власова не забыла ничего. Ее Елена (молодая жена профессора – актриса Анна Ионкина), хоть и «русалочья кровь», а нежна, в меру (очень в меру) кокетлива, и совсем не кровожадна. Может быть, это по Чехову, а может – по Власовой, но эта молодая, красивая и, по сути, несчастная женщина находит в себе силы остаться достойной и порядочной в глазах себя же самой и окружающих, несмотря на большой соблазн (доктор Астров), и это четко прочитывается в пьесе, нюансы которой, между прочим, режиссер волен был развернуть хоть в какую сторону.
А как, господа, хороша Соня! Некрасивая, закомплексованная в своей неказистости, тихая, великодушная и …величественная Соня (актриса Елена Кислицина). Маленький, стойкий «оловянный солдатик», оборотная сторона благородного и доброго дяди Вани, часть оси, на которой держится местная вселенная, верный друг, родной, красивый, распахнутый человечек. Она все в себя вбирает, все аккумулирует, все «заземляет» - и бурю тоже. В ужасе она слушает монолог Елены: «Среди отчаянной скуки, когда вместо людей бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют и спят.…Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров…». Вся ее преданная родным и имению душа содрогается от обиды. Она-то никогда в жизни так не думала. Ни о людях, ни о чем другом. У нее в голове лишь заботы. Только заботы. А еще – безответная любовь, которая разрывает ее скромное сердце, но крылья этой чудесной птицы счастья бьются внутри и не могут пробиться наружу. Не считая маленькой попытки косвенно признаться любимому в своих чувствах, она так и не совершает свой бунт. За что сострадание к ней особенно велико. «Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, живут миражами». Дядя Ваня это сказал о себе. Но, как ни странно, и о ней тоже.
Астров (актёр Дмитрий Митин). Талантливый врач, занимающийся науками, интересующийся историей и составляющий картограмму уезда (что не мешает ему делать операции, лечить больных и еще выращивать леса). Активен, перспективен, умен. Саркастичен. И, коль уж медик, разумеется, несколько циничен. «Вообще жизнь люблю. Но нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души.…Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна. Затягивает эта жизнь. Кругом тебя одни чудаки, а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком».
Поглупеть-то он не поглупел за десять лет пребывания в деревне, но «чувства как-то притупились». Ничего не хочет, никого не любит.… Но хорош, шельма, очень-таки хорош! Притянул оба женских сердца – и искушенное, и неискушенное. И этой свое мужской независимостью не бравирует вовсе, потому что (хоть и прикладывается к рюмочке) - честь и совесть на месте. Вот только чуть-чуть, совсем чуть - чуть обдает нас тонкий флер заинтересованности Еленой (чужой, так скажем, женой). Но, получив отказ, держит себя с достоинством. Что же до страдающей Сони.… Тут ничего не поделаешь. Жизнь - жестокая штука. Мы, как правило, не видим тех, кто нас любит. Актеру Дмитрию Митину роль удалась, несомненно.
Что же профессор Серебряков? Плохого в пьесе всегда достаточно и в малых дозах. Раздражитель обозначен – и хватит. Раздражитель обозначен был четко. Гений, вознесенный на пьедестал, но оказавшийся пустышкой, заносчивый хам в мерзких очочках, ноющий подагрик, не желающий справляться с болью, требующий к себе непомерного и совершенно не заслуженного внимания, никого по сути своей не любящий эгоцентрик – все это у актера А.Парамонова получилось динамично и в целом убедительно. Если не считать маленькой (несколько подпортившей общую картину) детали: пожилой и, в общем-то, действительно больной человек резво вскакивал из довольно глубокого кресла, носился по сцене, не замечая боли в суставах, которая по пьесе мучает его всегда. Неправдоподобно-с. Ну, да пустяки все это. Исправимо. Потому – пустяки.
Поразило, в общем и целом то, что молодые люди (А.Парамонов, Д.Иванов, Галина Каразанова, Д.Митин) великолепно сыграли возрастные роли – ведь их героям 47-50-60 лет! И только девушки играли ровесниц. Причем, не было «старящего» грима, каких-то особых ухищрений. Это, впрочем, даже приблизило их к нам, ту эпоху – к нашей. И обстановка комнаты понятна, близка, и няня такая своя, такая близкая и нужная (актриса Ирина Шамова), и музыка, и голос (почти Карузо) из недр старого патефона, и шум дождя, и летний деревенский гром, и трепетные мотыльки человеческих чувств, устремлений, слов, и легкое дыхание любви… Сони, дяди Вани, доктора. Все было, было…
Однако доминанта чеховская очень неожиданна. Я подобное чувство испытала, когда впервые посмотрела триллер «Молчание ягнят». Вспомните финал фильма. И здесь почему-то я увидела эту доминанту вовсе не в ожидании «милосердия и неба в алмазах». А знаете, в чем? Да в том, что подминают нас все же обстоятельства, склоняют в соглашательстве привычки. Не можем мы до конца отстоять свою свободу! Не умеем! Не дано это русской душе. И часто зло перевешивает. Судите сами по этим высказываниям героев пьесы: «Езжай. Все будет по-старому. Ты будешь все получать, как и прежде…»,- (дядя Ваня – профессору Серебрякову после примирения). «Пришлите ВАШУ фотографию. ВЫ знаете, как ВЫ мне дороги»,- (мать – профессору Серебрякову). «Прощайте, ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО»,- (помещик Телегин – актёр Олег Каразанов – профессору Серебрякову).
Видали, профессор-то живуч – гусь! И доминанта превосходства, к большому сожалению, пока на стороне негатива.
Но не хотелось бы на столь грустной ноте заканчивать свои рассуждения о спектакле, пьесе. Прибегну к Антону Павловичу. Ведь он попытался сгладить свой грустный взгляд на русскую действительность (талантище!) и вложил в уста Астрова сакраментальное: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!». СМОТРИМ ФОТОРЕПОРТАЖ! |
